Этот рассказ я написала в память о моей коллеге по работе. Часто вспоминаю ее, хотя мы никогда не были особенно близки. Но прошло уже несколько лет, а я продолжаю "видеть" ее в других людях почему-то...То на улице, то в толпе, даже, бывало, в маршрутке...
ЛОШАДКА И ОБУЗА
Она и вправду была лошадкой. Рабочей, а правильнее - изработанной, тягловою силой. С утра до вечера корпела над бумагами, прикрывая своей спиной широкой зад безмозглого начальника, вечерами бегала к внукам, носила испеченные в непонятно откуда взявшееся время суток, ароматные пирожки с яблоком и корицей да творожком. А ведь еще и цветы вокруг дома пестрели – радовали незатейливой радугой, и грядки ухоженно улыбались дождю и солнышку.
Вздыхала, конечно, кряхтела украдкой ...порой и таблетки пригоршнями глотала, но...несколько деньков отдыха за весь отпуск и опять...пахать-работать, работать-пахать, на педаль газа жать, жизни улыбаться. Без устали. До седьмого поту. Как будто и не 65 вовсе набежало, а 16 капнуло. Как будто всегда будет завтра, и завтра будет лучше, чем сегодня...
А он...Что Он? Обуза чистая телу и душе. Да кошельку еще и соседям. Никого и не удивит, что пил. Не только выпивал, впрочем, - упивался. До «белки», до чертей зеленых, до подзаборной грязи и не менее грязных простыней чужих. А однажды - до ручки. Ручки Ее шифоньера, откуда стащил и безбожно обменял на мутную поллитровку Ее единственное сокровище - каракулевую шубку, купленную сыном в подарок к Рождеству.
Терпела рабочая лошадка трутня - суженого. Задыхалась от смеси жалости и брезгливости, покорности и вины. Просила – молила оставить если не водку, то хоть Ее саму в покое. Обещала благословить Его свободу с кем угодно, лишь бы не рвал каждодневно сердце, как паклю, не позорил перед людьми да из дому не гнал, как шибанет по извилинам излишек оборотов. Он и пользовался, бывало, дарами такими. Пропадал на недельку-другую после очередного скандала и, хлопая дверью, стращал: «Еще звать будешь»! На коленях ползать!»
Не звала. И мысли не было, да все равно единая дорога простелена была обузе: из любого «черте где» - к родному порожку, где тепло да сытно, тихо да надежно…К Ней, к лошадке, что все стерпит и вывезет из любой беды и хвори...
Но однажды, серым туманным утром, вдруг не стало Ее. Долго умирала, страшно мучилась, бедняжка, и тут зачем-то. Будто на тот свет с письмом гарантийным - в рай Господний уходила. И оборвалось многоточие загубленной доли женской. И точка. И не стало уюта. Осиротел дом, уронили головки цветы, растрескались от зноя ровные грядки. Ни свитера чистого надеть, ни пирога теплого за щеку, ни ушицы аромата - в ноздри , ни – «на кого поорать да кому кулаком наподдать»…Тоска. Тоскища. Кромешная.
Пил. Сперва понемногу. Уж больно родни горевать понаехало да остатки стыда у обузы семьи будить. Только и на трое суток трезвости не хватило. Просилась душа во все тяжкие. Два дня от горлышка не отрывался, пока в реанимации внуки не отыскали деда. А как «обсох», коленки от дрожи отпустило, открыл Он Ее шифоньерчик пошире, да и не только оный, а и другие ценности привиделись в комодике да в кухоньке. Глядишь, и компания нужная тут как тут набежала, и не в одиночестве скулежном ночи с рассветом тасоваться стали. Запойные ночи, длинные, черные. Стеклами разбитыми звеневшие, дурными песнями бессонные да блевотиной разящие далеко за порог родной.
Только и это, вроде как, неладно пришлось. Стал обуза все чаще водицу огненную, в обвисшем драном кармане припрятанную, на остановку троллейбусную таскать. Словно ждал кого, или ехать куда собрался. Открываются двери, лязгают, закрываются… Снова и снова… Утро, день, сумерки. А пассажир странный все сидит да сидит, под ноги глазеет. То ли спит крепко, то ли не жив уже…
Шарахаются люди от лица иссиня-черного, волос клочковатых цвета табачного. Смрад да грязь, да матерщина бубнявая - кому ж по душе. А Он и вовсе перестал со скамейки «заколдованной» уходить. Только, скажу я вам, непростая она - скамеечка эта. И тайна ее в том, что виден с нее корпус большой, синей плиточкой облицованный - бывшая работа бывшей женушки Его, куда оттопала ножками Она больше 40 годков к ряду.
- Ну все, теперь сплошь фестивалить начнет - гутарил народ. – Теперь уж никто и слова поперек обузе не скажет, и детям не поплачется, и гвоздя забить в доме не попросит. За пенсию – и гуляй!
Да только плохо гуляется Ему, ох плохо. Ни ноги не носят, ни руки не слушаются, ни головушка адресу не помнит, ни сердчишко прохудившееся не гонит кровь, не греет. Все чаще под скамьею обретается, нежели «на». Все чаще скорая с мигалкой вместо такси. Все реже слова людские, токмо мычание сквозь стон да хрип. Не фестиваля ждет теперь обуза на остановке троллейбусной. Не приятелей по бутыли бездонной. Смерти. Только медлит чего-то старуха с косой, тянет резину смешавшихся дней, зараза. Видать, и для нее, – обуза – эких пропащих в гости звать. Вот Он и способ себе намудрил - из под скамьи волшебной в Царствие небесное надеется «проскочить».
- Не было мне с тобой житья, не было счастья... - помнит ли, как придирками да ядом словесным со свету сживал Ее, да не замечал, как вгрызалась Она в подушку, давясь горючими ночными слезами. Помнит…И счастлив не был, и счастья не дал, и сам не уходил, и Ее не отпускал…Вот ведь как случается.
Только теперь ясно стало: было оно, счастье! Было! В том и заключалось, чтоб в тепле да сытости на несчастливость свою жаловаться, шкваркой кручинушку заедая. А как некому стало в душу гадить да плевать, вот и пришло несчастье. Настоящее, непридуманное. Просит да просит несчастье водички огненной испить. Смертушку сулит, свидание с женушкой обещает, беззубой улыбкой скалясь. Да врет пока…
