Шичко-Дроздова Л. П.
Слово есть Бог.
Эта небольшая книга содержит рассказ о жизни питерского ученого Геннадия Шичко, о его нетрадиционном, немедицинском методе избавления людей от пьянства, курения, наркомании. Им может овладеть каждый грамотный че¬ловек и избавлять себя и других от вредных пристрастий. Ныне по этому мето¬ду работают сотни учеников и последователей ученого. Оружие у них одно — слово.
Автор доверительно и правдиво ведет разговор о своем муже, с которым она прожила не одно десятилетие.
В русской истории есть личности, которых лучше всего характеризуют слова Гоголя: «Мое имя будет после моей смерти счастливее меня».
Такой личностью был питерский ученый Геннадий Андреевич Шичко. Ныне многие говорят о нем, хотят знать, что он был за человек, как жил, трудился, как сумел преодолеть все препятствия, расставленные на его пути, и подарить учение, которое спасает тысячи людей.
Сейчас на Волге, но не под Сталинградом, где он воевал и был ранен, а в Чебоксарах, стоит его бюст. И слава Богу, иначе бы не было Шичко, как нет многих и многих мальчишек его лет.
Родился Геннадий Андреевич в 1922 году в белорусском селении Груд Пуховического района Минской области.
Родители его встретились в Петрограде в смутное время 18-го года. Ольга Григорьевна приехала в столицу из Новгородской губернии. В 1916 году, совсем юной девушкой шестнадцати лет от роду, устроилась на работу в кондитерской на Невском.
С ней я познакомилась в 1958 году. Пожилая женщина, мне она тогда показалась даже старой, но красивой и доброй. Ни одна фотография не могла бы отразить глубину и очарование больших серых глаз, нежность и мягкость улыбки.
Необыкновенная женщина — так о ней говорили все, кто знал ее.
На исповеди она признавалась батюшке в своем тяжком грехе:
— Живу в браке незаконном, не венчана я.
— А верна ли, дочь моя?
— Верна, батюшка, всю жизнь верна.
— Так нет на тебе греха, дочь моя.
Андрей Васильевич, отец Геннадия, был на восемь лет старше своей избранницы. Натура творческая, пытливая, я бы сказа¬ла, одаренная, с большой тягой к перемене мест. Правда, в те годы перемена мест была вынужденной. Людей голод гнал по земле.
Недолго семья жила в Белоруссии. В поисках лучшей доли подалась на Кавказ. Первым пристанищем стала татарская деревня Канглы. К тому времени в семье было четверо детей.
Одно из первых воспоминаний — родители обустраиваются на новом месте. Прибирают, раскладывают вещи, готовят спальные места. Дети на улице, у них своя жизнь. Набегавшись, проголодавшись, ватага врывается в комнату. Мать наделяет всех хлебом с салом, не забывает и хозяйского мальчонку. Последствия были неожиданны. Родители мальчика устроили ему экзекуцию с промыванием желудка и строгим постельным режимом, а квартирантам предложили съехать незамедлительно. Так сразу не заладилась жизнь в Канглах.
Вскоре семья переехала в Иноземцево — райский уголок Северного Кавказа с немецкими поселениями, да так тут и осела. Хоть голод был повсеместно, но здесь как-то сытнее и уютнее. Противоречий с немцами не бывало: руссы, пруссы — близки по духу.
А в разгар голода своих несостоявшихся квартирантов разыскал хозяин из Канглов.
— Дай хоть что-нибудь поесть, хозяйка.
— Нечем тебя накормить, только щи на сале.
— Карашо, хозяйка. А и сало теперь карашо.
На Кавказе прошли детство и юность Геннадия. Каковы они были?
Спустя годы он скажет: «Сколько себя помню,— вся моя жизнь борьба».
У ребенка невероятно развито стремление к учебе, а его в школу не берут,— возраст не тот, всего ему пять лет еще. Потом семья переезжает в другое селение, а там нет первого класса. Все дети учатся во втором. И тогда упорный малыш сам определяет себя в вольнослушатели. Ходит в школу вместе со старшей сестрой. И так во всем — преграды, преграды, преграды. Это неправда, что трудности закаляют. Все зависит от дозы. От бесконечных препятствий человек устает. Каждая несправедливость оставляет на сердце следы.
Как-то на прогулке, незадолго перед его смертью, я спросила:
— Геннадий, а ты хотел бы вернуть свою молодость? И он, не задумываясь, ответил:
— Нет, нет...
Я удивленно смотрела на похудевшего, больного человека, только что перенесшего тяжелейшую операцию. Ему вырезали две трети желудка и желчный пузырь.
— Господи, какою должна быть жизнь, если человек не хочет возврата своей молодости, здоровья.
— А что хорошего? Голод. Сколько я себя помню, я всегда хотел есть.
И в Военно-морском артиллерийском училище, куда поступил Геннадий после школы, наставник-грузин утонченно над ним издевался, многократно повторяя команду: лечь, встать, лечь, встать... Притом, сокращал до минимума паузы между командами. И будто специально проводил эти мероприятия в плохую погоду. Предлогом была малейшая небрежность в одежде,— например, рукава бушлата чуть-чуть короче положенного. Кстати, такая небрежность от курсанта не зависела. Далеко не у всех была возможность шить себе форму на заказ.
После школьной вольницы муштра трудно переносилась. Многие курсанты приобщались к курению, полагая, что папироса им скрасит жизнь. Юный Шичко не разделял этого мнения и пытался переубедить своих друзей.
— Вот ты, Паша, впервые закурил, когда узнал, что твоя невеста выходит замуж за другого. Ну и как, тебе помогла папироса? Может, невесту вернула? Или печаль твою одолела? Так ведь нет. Тебя она в конце концов одолеет. Вон в газете профессор пишет: курящие заболевают раком легких в двадцать раз чаще, чем некурящие.
Подобные беседы повторялись. Ребята слушали внимательно. Казалось, еще немного, и все дадут слово не курить никогда. И вдруг, в наступившей тишине:
— Хорошо. Я согласен. Брошу. Но после тебя. Пример покажи!
— Я и показываю пример великолепного состояния, когда ты свободен, когда ты не раб этой постыдной привычки.
— Да нет...— басил двухметровый Миша Божко.— Ты привыкни к курению, а потом брось. Тогда и я брошу.
— Чего проще!
И Геннадий основательно стал приобщаться к курению. Преодолел все — тошноту, кашель, головную боль. Скоро стал заправским курильщиком. И ведь все началось с поступка. Всякий поступок судьбоносен. Недаром говорят: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнёшь судьбу». В свою же очередь, поступки зависят от характера. И выходит: характер, поступок, судьба взаимосвязаны.
В пору было бы бросать, да тут выпуск, война, все получили направление в разные места. Некому было демонстрировать свою силу воли. И, сидя в вагоне, увозившем молодого офицера на фронт, Геннадий думал: «Кто знает, что будет завтра, да какое завтра, нельзя прогнозировать на час, полчаса. Стоит ли отказываться от единственного удовольствия?» Так на многие годы табак взял в полон сильного, волевого, мужественного человека. И ведь не нравилась эта зависимость, много раз делал попытки вырваться из цепких ее объятий и не мог. Сильный, волевой, а не мог.
Терпеливо, без единого стона, во время войны перенес тяжелейшую операцию. Наркоза не было. И только просил врача, который спиливал кость, делать перерывы, чтобы дать ему возможность передохнуть. Без жалоб превозмогал боли, причиняемые глаукомой. Я и не подозревала о его нечеловеческих страданиях. Поняла только после неудачной операции, в результате которой глаз был потерян.
— Что же ты, Соколушка,— выговаривала я,— поспешно принял решение, ведь мы с тобой договаривались вначале обследоваться, поприглядеться.
— Ты знаешь, устал. Боли были такие, что, казалось, глаза выскакивают из орбит.
Он все превозмогал, а вот отказаться от курения не мог, пока сам к себе не применил свой метод психологического перепрограммирования сознания.
В день нашего бракосочетания он пообещал не окуривать меня. Но очень скоро я поняла, что это неосуществимо. От папиросы освободится кто угодно, только не он. Потребность сосущая, неодолимая усиливалась с каждой новой затяжкой. Привычка курить стала стилем жизни, натурой. Движения приобрели автоматизм. Он безошибочно находил папиросы в самой кромешной тьме.
Курил Геннадий Андреевич уже семнадцать лет. Курил жадно, одну за другой, не отрываясь от работы. Я впервые наблюдала человека, быстро, как дятел, отстукивающего на машинке свои мысли с неизменной папиросой в зубах.
Продолжение следует
