ВСЕ ХОРОШО, МАМ.
Я ТВОЙ МАЛЕНЬКИЙ СТОЙКИЙ КЛОУН
В пятилетнем возрасте моим любимым занятием было, прокрадываясь в коридор, находить в телефонной книге номер московского телефона мамы.
И все для того, чтобы услышать родной голос человека, находящегося за много километров от меня.
Для меня это были такие завораживающие моменты, когда, найдя в бабушкином блокноте заветные цифры, я аккуратно пальчиком начинала крутить диск телефона.
За сотни километров от меня, услышав междугородный звонок, мама бежала к телефону, замирая от тревоги.
В мамином голосе слышалась паника.
Ее родители, у которых я жила в городке у моря, никогда не беспокоили ее пустыми звонками. Дорого и бессмысленно. Уговор об этом был с самого начала. Звонков нет – значит, все хорошо.
- Когда ты приедешь за мной? – задавала я один и тот же вопрос.
- Ничего не случилось? – интересовалась мама.
- Когда ты приедешь за мной? – задавала я все тот же вопрос.
- Дедушка и бабушка рядом?
- Когда ты приедешь за мной? – упорно твердила я.
- Неужели тебе там так плохо?
Я не понимала – почему эти взрослые никогда не дают ответов на вопросы, которые им задают. Вместо того, чтобы просто дать ответ на вопрос, задают массу других. Ведь ответить нужно было совсем иначе: «Потерпи, осталось немного», «Через несколько дней», «Жди, еду» или «уже купил билет». Но мама такого не говорила. Ни разу.
А я просто хотела к маме.
Я знала, что за этими звонками последует наказание, возможно, даже поставят в угол. Знала, бабуля будет негодовать: мол, не миллионерша, столько денег на звонки спускать. Потом она взывала к дедушку: «Ну повлияй же на нее!»
Дедушка пытался, но все безрезультатно. Он пытался прятать телефонную книгу, но несмотря на юный возраст я смогла заучить номер мамы.
Он устанавливал телефон выше, чтоб я не могла достать, но я находила возможность добраться до заветного аппарата забираясь все выше и выше. Выдернув из розетки, дедушка верил, что я не додумаюсь, как включить его. Но даже когда дедушка, все же поднял телефон на недоступную высоту желание позвонить было еще выше этой пирамиды, и я пошла к доброй соседке тете Наде и позвонила от нее.
Дозвонившись, я задала все тот же вопрос с желанием узнать, когда же мама меня заберет. Мама расплакалась и сообщила радостную для меня весть, что скоро и даже на этой неделе. И я пойду в садик, но самое главное буду рядом с ней.
Что после этого творилось вечером - сложно описать. Я конечно же стояла в углу, дедушка смотрел в телевизор максимально увеличив звук, чтобы не слышать причитания капающей капли
валокордина бабушки.
Бабушка, глотая капли, рисовала мое жуткое, по ее мнению, будущее. Возмущалась, что я просто довела мать.
Всхлипывала и добавляла, что она меня, конечно, заберет, но я буду как сиротинушка, ходить со всеми в сад.
Я же стояла и слушая ее возмущение не понимала, почему же тогда все, кто гулял со мной возле дома, не будучи сиротами каждое утро отводились родителями в детские садики.
Меня убеждали, что жить у бабушки и дедушки не идет ни в какое сравнение с пребыванием в детских садах, и что я этого не ценю. Я знала из рассказов друзей все в том же дворе, что в садиках много детворы и есть игрушки. Никто не сопротивлялся и не рыдал, отправляясь туда.
Через неделю я в какой-то счастливой
эйфории встречала прилетевшую маму. Она была растеряна и лишь грустно сказала, что я ее дожала.
Мне было непонятно значение этого слова, да в тот момент оно для меня было и неважно.
У меня в голове вертелось лишь, что я буду теперь жить в Москве как все мои друзья, а рядом будут мама и папа.
¬То, что я видела в кино, я живо перенесла в жизнь, где утром мама меня отводит в садик, а забрав вечером, кормит ужином, предлагая зеленый горошек с сосиской.
День обязательно будет заканчиваться тем, что мама поправляя мое одеяло, тихим голосом будет читать мне сказки. Но даже в том юном возрасте я понимала, что никакая сказка или сосиска, дедушка или бабушка не смогут заменить маму. Мне просто хочется быть с ней рядом.
Перед полетом в новую для меня жизнь с любимой мамулей и садиком, пришлось пережить всплеск эмоций и крики бабушки.
Бились об пол тарелки в подтверждение нелепости того, что у них, вынянчивших меня с самого рождения, забирают такую кровинушку.
Слова деда о том, что никто же не умер, отнюдь не успокаивали.
Мама чуть слышно пыталась внушить надежду, что возможно все изменится, и я не захочу ходить в садик.
Одна я молчала и точно для себя решила, что даже если садик будет самым ужасным я буду продолжать туда ходить, только чтобы каждый вечер возвращаться к мамочке. И чего бы мне это ни стоило, это будет так.
В 1987 году был самый для меня счастливый август, меня ждала Москва и рядом была мамочка.
В Москве с сентября меня отправили в садик, он был рядом с домом. Определена я была в подготовительную перед школой группу, ведь в наступающем ноябре мне должно было исполниться шесть лет.
Моему приходу была не сильно рада воспитательница.
При родителях она была строга, но как только оставалась с нами наедине, зло и грубо возмущалась, что группа не резиновая, а нас все приводят и приводят.
Надо заметить, что детей было и правда немало, со мной вместе 27 человек. Ее настроение чувствовала не только я, но и вся детвора. И утром малыши, рыдая, подолгу не отпускали родителей.
Но мамы и папы спешили по делам, и отрывая от себя ручки малышей, быстро исчезали за дверями.
Я же не могла себе позволить такое поведение. Ведь перед глазами была мама и ее руки, каждый вечер, поправляющие мое одеяло. Желание ощущать ее тепло было превыше всего.
Вечерами было еще одно испытание - мы звонили бабушке. При этом мама передавала мне трубку с просьбой поговорить.
Разговора не получалось. Бабушка плакала, а я, чувствуя свою вину, испуганно смотрела на маму, моля о поддержке. Она, в ответ как бы отстраняясь и нахмурив брови, давала понять, что во всем этом виновата только я.
Все шло как-то не так. Вечерами меня укутывало не теплое одеяло, а какая-то непонятная мне ответственность за все вокруг.
Когда я просила сказку, мне нравоучительно говорили о необходимости дорожить близкими и родными.
При этом в голосе звучал укор в нежелании ценить доброе отношение ко мне близких.
Еще и в садике оказалось, что я слишком много знаю, благодаря занятиям у бабушки, и когда хочу ответить первой, веду себя как выскочка.
Я же не могла молчать если на вопрос воспитателя, кто на картинке с изображением лося, дети на перебой называли оленя, козу или носорога.
Но, я же знала, что это лось, о чем и говорила воспитательнице.
Она только недовольно кивала в знак согласия, но ни капли радости не мелькало на ее лице, ведь она как будто каждую минуту помнила вместо моего имени цифру 27, которая ознаменовала мой приход в группу.
Даже во время обеда все было против меня. Я жутко не люблю лук бабушка обязательно учитывала это, при этом безумно вкусно готовя.
В детском саду до этого не было никому дела, и каждый раз видя плавающий на поверхности супа лук, я старалась, отталкивая его в тарелке ложкой, зачерпнуть только жидкость.
Но это не проходило. Появлялась грозная мучительница в лице воспитательницы, поддевала ложкой всю гущу на дне тарелки, покрытую мясистыми кусочками лука, и заставляла открывать рот. Мои глаза наполнялись слезами, дыхание становилось тяжелее, я пыталась мотать головой и сказать, что уже поела. Но мне заталкивали ложку с этим ужасным варевом и заставляли закрывать рот и жевать. Я конечно, еле сдерживая позывы рвоты, жевала и даже проглатывала. Но возвращаясь в группу, уже не могла сдержаться, и меня рвало.
Каждый раз после этого маме поступал звонок из садика. Мама, приходя меня забирать, была очень недовольная и нервная.
Чуть раздраженно она говорила, что сказала я совершенно не выгляжу заболевшей.
А мне так хотелось, чтобы она меня пожалела. Еще было сильное желание рассказать о несправедливостях жизни, о ненавистном луке, о злобной воспитательнице, но я не могла объяснить ей это и только тоненько плакала и вытирала слезы, катившиеся градом. Мама злилась еще больше и требовала прекратить этот концерт.
Очередной удар меня ждал, когда я в очередной раз взяла с собой в садик любимую деревянную игрушку, клоуна.
Это был папин подарок. Я знала, что свои игрушки запрещены в группе, вот я его туда и не брала.
Он тихо ожидал меня, облюбовав мой шкафчик. «Но нельзя же брать в группу, а не на прогулку» - подумала я, и взяла деревянного друга с собой. Воспитательница сердито сказала, что правила одни на всех, и на прогулке игрушки запрещены.
Пролепетав извинения я стала прятать клоуна в карманчик куртки, но он выпал прямо в лужу. Схватив, я стала опять прятать клоуна в карман, но он как будто смеясь, снова падал.
Воспитательница, наблюдавшая за этим, выхватила его и со всего размаха швырнула в лужу. Я наклонялась, чтобы поднять его. Она опять бросала. Я поднимала – она бросала.
Эта безумная игра мне не нравилась, и я готова была расплакаться.
У детей из группы, наблюдавших за этим, реакции были совершенно разные. Петька хохотал, а тихий и скромный Антоша расплакался. Глядя, как моя любимая игрушка лежит в серой луже, я уже отказалось от желания поднимать ее - ведь он все равно окажется там.
Обозвав мои руки крюками, воспитательница взяа клоуна, и пообещав рассказать маме, как я себя плохо веду, пошла в сторону.
Я пыталась кричать вслед, что не знала, что больше такое не повторится, но поняла: вечером мама опять будет расстроена, и впереди вечер упреков и укоров.
Наступил вечер. Мама была опять пришла усталая и без настроения. Протягивая мне клоуна, она спросила, почему нельзя просто не спорить с воспитателем и быть послушной. Все, что хотелось сказать в ответ, показалось мне нелепым.
И я не нашлась, что сказать, кроме как попросить прощения, сама не понимая за что, но чувствуя себя в очередной раз виноватой. Мама в этот момент продолжала меня обвинять в том, что ее могут уволить. Обвиняла за то, что я не могу угодить воспитателю, в звонках из садика также виновата я. Дальше она продолжила, что приходится постоянно отпрашиваться, и если ее уволят, мы с ней будем голодать.
Мне нечего было ей ответить, и вообще я стала задумываться о том, что моя счастливая жизнь с мамой, красиво нарисованная в фантазиях с сосиской, горошком и сказкой, в жизни обернулась полной противоположностью.
Все эти атрибуты счастья в реальности превратились в злобу, тошноту и рвоту. И на лужу для моего любимого клоуна.
Когда в садике был тихий час все должны были уснуть, или по крайней мере сделать вид, закрыв глаза.
Я не хотела спать, но выполняла команду воспитателя. С одной стороны от меня была кровать тихого и молчаливого Антошки, с другой стороны был шумный Петя, он всегда смеялся над Антоном. Просто у Антоши были небольшие трудности, из-за которых в его кровать подстилали специальную непромокаемую пеленку.
Это и было причиной веселья Петьки. В один такой злополучный день Петька дождался, когда воспитательница закрыла дверь спальни и стал обзывать Антоху какашкой и грязными трусами, чем довел его до слез.
Глядя, как Антон плачет, мне стало так за него так обидно, что я со всей силы стала кричать с требованием прекратить издеваться.
В тихой спальне мой голос прозвучал как разорвавшийсяснаряд. Уже через мгновенье надо мной огромной тучей нависала воспитательница и потребовала встать. Я еще не успела сползти на пол, как была схвачена и почти волоком за плечо отправлена в туалет, где и заняла место в углу. Но это наказание показалось мне мелочным по сравнению с угрозой немедленного звонка маме.
Я рыдала, умоляла, обещала больше никогда и ничего, только чтобы не было этого звонка. Но меня никто не слушал. Когда за ужасной воспитательницей закрылась дверь, я разревелась.
Вот так, стоя босыми ногами на ледяном полу, в пижаме, сшитой бабулей, я стояла и плакала.
Когда мама пришла раньше положенного времени и забрала меня, в ее взгляде было только осуждение.
А самым тяжелым для меня было ее отчужденное молчание.
В таком настроении играть совершенно не хотелось, и я рано уснула. Ночью я вся горела, вызванный врач сказал, что это ангина и выписал маме больничный по уходу за мной.
Когда я пошла на поправку, в один из дней в квартире вкусно запахло, мама приготовила обед и позвала меня. Там были не покупные горошек и сосиски, как я рисовала в фантазиях, а ароматные котлетки и пюре. Смутно помню, но вроде бы даже тортик был. Я с удовольствием все съела и подумала, как же хорошо, когда мама рядом.
Это волшебное состояние было внезапно прервано. Мама заметалась, потом остановилась, взяв стул, села напротив. Сбивчиво стала говорить, что так будет для всех лучше. Она взяла билет к бабушке и дедушке, что не нужно будет рано вставать в садик, и что до школы то осталось всего ничего и тогда уж точно…
Я не понимала, о каком «ничего» говорит мама и какое «точно» должно наступить. Я уже почти не слышала этих слов, у меня перед глазами был мой любимый клоун, грязный от грязной лужи, одна нога была надломлена, но он не сдавался и продолжал улыбаться.
Прилетев через несколько дней к дедушке и бабушке, мама преподнесла все так, будто я не приспособилась к садику и отказывалась ходить туда. Каждый раз доводила воспитателей, устраивала конфликты.
Дед сказал, что не ожидал от меня такого проявления характера. Бабушка добавила, что предупреждала, мол, сад - не для меня, после него я уж точно должна ценить их заботу.
Со словами, что уж через год к школе точно заберет, мама уехала в аэропорт. Ночью у нее был рейс в Москву, без меня. Я же в этот момент молча думала, как же в такую ветряную и недобрую погоду мама сможет приземлиться в Москве? Мысленно я готова была ее провожать, но на самом деле я уже засыпала.
Сон был самый страшный. Мне снился лук, и не просто лук, а вареный. Меня начинает тошнить прямо во сне, и просыпаясь я зову бабушку.
Она спотыкается, еще не проснувшись, но торопится с тазиком, компрессом и водой. Когда меня спрашивают про маму, меня начинает так сильно рвать, что бабушка, которая боится любого сквозняка, широко раскрывает форточки. Когда мне становится чуть легче, бабушка долго гладит меня по голове, крепко прижав к груди, а я реву необъяснимыми слезами, слезами ничего не понимающего ребенка.
Бабушка приговаривает, что еще чуток, и станет легче. Дедушка молча выносит тазик из комнаты.
Потом, они почти всю ночь сидели около меня. По очереди гладили, укрывали так необходимым мне одеялом. Я, успокаиваясь, понимала, что вот как раз они меня и любят.
Я тоже очень люблю их, и маму тоже.
А вот лук не люблю, особенно вареный. И если обижают, тоже не люблю.
Согревшись от рук дедушки и бабушки, переполненная чувством любви, я шепчу им, что не буду больше звонить без разрешения и что вовсе не заболела.
Я сдержала обещание и прекратила звонить. Ведь маме звонят, когда что-то случилось, а у нас все хорошо.
Я проглотила и то, что мама не приехала забрать меня в школу. И я ей не позвонила. Когда сможет, тогда и заберет - как-нибудь, в другой раз.
Мама иногда звонила сама, узнать все ли хорошо.
Услышав междугородний звонок, я летела, и первая хватала трубку.
И каждый раз я спешила сообщить, что у меня все хорошо, просто замечательно. Маму же нельзя расстраивать.
Я остаюсь тем самым клоуном, которого не смогли сломать или утопить, и как и он, продолжаю улыбаться.
Ольга Савельева
