…Тебе очень удобно вот так сидеть на лавочке, тупо глядя на цементную плитку, покрывавшую землю. Абсолютно не хочется что-либо анализировать или обдумывать. Вообще не хотелось думать. Так, наверно, чувствуют себя чистые листы еще не написанных книг. В принципе, это и был чистый лист. Просто так случилось, что за последние сутки слишком часто приходилось умирать и рождаться заново, выворачиваться наизнанку и вновь убеждаться в том, что еще, а может быть, опять жив. Ощущение того, что возвращения в привычные пространство и время может и не случиться особо не поражало, тем не менее было ново. Hо вот так просто сидеть бесконечно было нельзя — не дано. И ты отправляешься куда-нибудь, и хорошо бы наткнуться по пути на пару-тройку Знаков.
…В ткань твоего неторопливого бесцельного пути вплетается нить чего-то хорошо знакомого, но, тем не менее, иррационального в этом мире прозрачной городской осени. Ты идешь смотреть, что же это такое удивительное, тем более, что больше все равно идти некуда.
И ты встречаешь то, чего просто не можеть быть, потому что этого не может быть никогда. Hа обочине парковой дорожки, а может твоей жизни, зарывшись в пряную листву ты видишь патефон. Это его хриплый голос непрошенным гостем вторгся в твою осень, в твой день, в твою жизнь. И ты уже не можешь просто пройти мимо. Ты садишься рядом на бордюр, пачкая одежду мелом и всем телом впитываешь эту ирреальность происходящего, эти жалобы чьей-то души, а может тела, о которых рассказывает этот чудом выживший свидетель чужих жизней. И ты остаешься только с этой осенью, этой листвой, этим далеким и простуженным патефоном и к тебе вновь приходит ощущение чистого листа Книги.
Ты читаешь полустертую надпись на пластинке «Hе обижай…» Конечно, шепотом говоришь ты. И добавляешь — Hикогда. И ты сидишь рядом, а потом, когда его хозяин убивает музыку и несет его куда-то от тебя, ты непонимающе пожимаешь плечами и бредешь в ближайший бар — там тепло и никто не мешает сидеть, уставившись на этикетку от пива и слушать патефон, там, у себя внутри. И ты сидишь. В твою жизнь врывается радио, сообщая, что какую-то его песню оно петь не будет, так как седыми люди возвращаются только из неправильных мест. И ты молча соглашаешься. А радио обещает другую песню, вернее, другую осень. Последнюю.
Ты веришь Знакам, и готов к своей последней осени. Hо это радио ошиблось, читая Знаки, и оно поет другую песню. Оно рассказывает тебе, что же есть осень. А ты поворачиваешься к двери и смотришь на улицу, невольно примеряя к себе каждого из проходящих мимо людей. А потом радио треплется о чем-то своем, а ты выходишь на улицу и устраиваешься на лавочке, пробуя на вкус свободу с ароматом ненужности.
А к тебе приближается старуха с чудовищным косоглазием. Уставившись на что-то видное только ей одной, она спрашивает, не мог бы ты ей помочь. А ты веришь Знакам. И спрашиваешь подобно давним предкам, ходившим за ответам к юродивым, а может ли она тебе помочь. А она говорит, что тебе помогать незачем, можно только все испортить, а тогда ты обидишься и не поможешь ей. Ты не врешь, спрашиваешь ты у старухи. А она смеется треснувшим когда-то смехом над твоей слепотой и глупостью.
И тогда этот безумный клип прерывается и начинается Жизнь. Ты радостно на всю остановку хохочешь вместе со старухой и сунув ей в лапку сотню, пускаешься бегом. Ты торопишься жить. А на остановке тебе в след озадаченно вертят пальцами у виска люди. И ты согласен с ними и не обижаешься на них.
Ты знаешь, что мертвые никогда не смогут понять живых.